Глава одинадцатая. Страница 8

1-2-3-4-5-6-7-8

В новой Академии бушевали страсти вокруг реалистического направления. В натурных классах появились мужики, отставные лакеи, мастеровые, вдовы, приказчики девочки. Некоторых учеников это шокировало: в мастерской Репина видели в качестве модели человека с безобразным от истощения, испитым лицом, у Маковского — мужика в красной рубахе и смазанных дегтем сапогах. Он пил чай, поглядывая на колбасу и бублики, лежавшие на столе. Ученики задавали руководителям и себе сотни вопросов и не находили на них ответы. Что такое реализм? А идеализм? Мешает ли идейность реализму? Как соотносится в искусстве идейность и правда?

Не мало было разговоров и о технике письма. А куинджисты хвалились тем, что их учитель показывает на этюдах, как эффективнее использовать краски. Его подопечные спокойно продолжали занятия. В то же время другие мастерские лихорадило. По новому уставу в одном классе нельзя было оставаться более двух лет. По этой причине было уже исключено 200 человек. Ученики жили под вечным страхом исключения. Они не знали, к кому обратиться за помощью и разъяснением. Сами профессора толком ничего не могли объяснить или говорили вразнобой. Ректор, выбираемый из состава педагогов всего лишь на один год, был, как правило, администратором никудышным: не успевал освоиться с должностью в течение годичного пребывания на посту.

Нервозное состояние и недовольство в Академии росло изо дня в день и вдруг взорвалось. Вечером в рисовальные классы вбежал ученик Кжижановский и, закрыв лицо дрожащими руками, запинаясь, еле выговорил:
— Мне... Меня оскорбил... рек... ректор.

Оказалось, что Кжижановского без предупреждения исключили из Академии. Он пошел к ректору Томишко, руководившему до этого архитектурной мастерской, узнать причину. Тот не стал объяснять.
— Но вы должны сказать почему! — возмутился Кжижановский.
— Ты с кем разговариваешь? — вспылил Томишко.— А ну, руки по швам! Вон отсюда!
Выбежал из-за стола, позвал привратника и тот выставил посетителя из кабинета.
После рассказа Кжижановского кто-то выкрикнул:
— Позор! Мы не допустим оскорбления товарища!
— Бросайте работу, господа!
— Всех подымайте!

В мастерскую куинджистов вбежал запыхавшийся ученик. Увидев, что профессора нет, он закричал:
— Бросайте работу! Все в аналитическую аудиторию! Аудитория приглушенно гудела. Наконец на кафедру поднялся художник Михаил Печаткин и твердо произнес:
— Господа, полчаса тому назад ректор Томишко оскорбил нашего товарища. Чаша терпения лопнула, господа! Ректор обязан извиниться перед Кжижановским. Если этого не последует, мы объявим забастовку.

Предложение Печаткина поддержали, выбрали делегатов к ректору. Но Томишко отказался удовлетворить требование. Печаткин взошел на кафедру и сообщил о результатах визита. В аудитории поднялся невообразимый шум. Когда ученики немного успокоились, Печаткин заговорил снова:
— Господа! Оскорбление нашего товарища не получило удовлетворения. Таким образом, оскорблены и мы. Совесть и долг честных людей обязывает нас, господа, бастовать до тех пор, пока мы не получим удовлетворения. Я предлагаю этот вопрос баллотировать.

Затянувшиеся до глубокой ночи прения не выходили за рамки взаимоотношений между учениками и администрацией. Произошел стихийный взрыв обиженных в большинстве своем сынов чиновников и интеллигентов-либералов. Если бы во время дебатов на сходке хоть отдаленно запахло революционным духом, то вице-президент граф Толстой не позволил бы до глубокой ночи произносить речи — в аудитории немедленно появилась бы полиция. Да и члены Совета во главе с ним не искали бы столько часов так называемых путей для успокоения взбунтовавшихся академистов. Единственным административным шагом Толстого явилось приглашение пристава, который принял участие в обсуждении создавшегося положения.
— Господа, все же их надо припугнуть полицией,— предложил пристав.
— Упаси бог! — взмолился Семирадский.— Опозорить священные стены альма-матер.
— В самом деле, обойдемся своими силами,— согласился Толстой.— У молодых людей много энергии. Но мы ее с божьей помощью поубавим. Пошумят, поболтают и остынут. Зато сходка поможет нам выявить зачинщиков, и мы от них избавимся. Так что, господа, нет худа без добра.

Архип Иванович за долгие часы обсуждения не проронил ни слова. Он хорошо знал мысли и дела настоящих революционеров — Шалованова и Старкова. Академисты весьма далеки от понятия революционной борьбы. Ему-то это досконально известно. Не один вечер провел с ними в откровенных беседах. Их захлестнула эмоциональная стихия, а в результате могут попасть под статью государственных преступников. Сколько молодых судеб сломается, а талантов погибнет. К тому же, необдуманный бунт невольно поставит под угрозу демократические начала в Академии, осуществляемые с приходом передвижников, укреплявших в искусстве национальное направление. Куинджи нутром вдруг почувствовал, что Толстой даже рад сходке, которая послужит поводом для него, чтобы избавиться от либеральных профессоров. Верно говорят: беда одна не ходит. Только пережил неприятности из-за 25-й юбилейной выставки передвижников. Его вместе с Репиным, В. Васнецовым, М. Клодтом и К. Маковским пригласили принять в ней участие. Он дал согласие, думая показать на ней одну из старых вещей. Но тут встал на дыбы Шишкин. Не мог ему простить отказ вместе вести преподавание. Не объясняя причин, его поддержал Ярошенко. Злые языки поговаривали, что позавидовал богатству Куинджи и любви к нему молодежи. И вот эту молодежь, его любимых учеников, подстерегла беда. А ведь у многих из них остались считанные месяцы до дипломирования. Вдруг окажутся за бортом Академии. Обидно, больно и горько. Он им обязан помочь. Но как и чем? Все в один голос осуждают сходку, даже Репин что-то высокопарное произносит в защиту русского искусства и Академии, которая должна воспитывать лишь талантливых художников, а не бунтарей. Илья Ефимович закончил, и Куинджи порывисто встал, сказал взволнованно, с хрипотцой:
— Эт-то, я пойду. Они разойдутся. Я скажу им — и разойдутся.
— Архип Иванович, зачем так убиваться? — вкрадчиво спросил Толстой.— Там же не только ваши ученики. Чего доброго, освищут вас.
— Я знаю их. Все будет как надо.
— Какая самоуверенность,— шепнул Семирадский сидевшему рядом Бруни.— Уж не он ли подбил их на бунт? Если успокоит, значит, так и есть.— И он громко предложил: — Пусть идет, Иван Иванович.

Его поддержал пристав, для которого главное — доложить по начальству, что все закончилось мирно, антигосударственных проявлений не было.
— Воля ваша, господин Куинджи. Однако за последствия я не отвечаю,— произнёс тихо Толстой.

Архип Иванович поспешно покинул кабинет. В коридоре прислонился к стене и прижал руку к груди. Никогда так сильно не колотилось сердце. Даже давящая боль появилась. «Успокойся»,— приказал себе. И все же в аудиторию вошел взволнованный и бледный. На него не обратили внимания. Очередной оратор произносил горячую речь. Профессор обратился к Печаткину, тот объявил его имя. Наступила минутная тишина. Куинджи поднялся на кафедру. Заговорил медленно, с трудом подбирая слова:
— Господа! Эт-то... послушайте меня, как отца. Прошу вас. Покиньте аудиторию. Разойдитесь... Поверьте, это я говорю... Так необходимо. Во имя русского искусства... Новой Академии... Сейчас разойдитесь, а завтра приступите к работе... Я знаю, Академию закроют, если сделаете не так. Полиция уже готова. Будут аресты. Зачем это вам? Я сказал приставу — вы разойдетесь.— Голос его дрогнул.— Я дал слово... Для меня, во имя искусства...
На его ресницах выступили слезы, губы задрожали, и он опустился на стул. Кто-то подал ему стакан с водой.

1-2-3-4-5-6-7-8

Лесок с березой (1890 г.)

Лунная ночь на Днепре (1908 г.)

Лес у воды (1872 г.)