Глава одинадцатая. Страница 7

1-2-3-4-5-6-7-8

Весной Куинджи продал все недвижимое имущество, принадлежавшее ему, и в конце мая супруги переехали в казенный дом Академии, стоявший на углу Четвертой линии Васильевского острова. Их соседями оказалась семья инспектора классов Александра Александровича Киселева, который с почтением относился к Архипу Ивановичу как художнику, так и педагогу. В квартире была просторная мастерская, в ней Куинджи все лето работал над новыми полотнами. Завершил пейзажи «Осень» и «Полдень» и несколько этюдов. Показал их Вере Леонтьевне.
— Кажется, попал. Как считаешь? — спросил он.

Жена долго смотрела на картину с огромным белым облаком и стадом коров. С тоской проговорила:
— Наше Приазовье. Так похоже — что сердце щемит.

Перешла к двум полотнам, стоявшим рядом. Перевела взгляд с Эльбруса, залитого лунным светом, на почти пустынную степь под серым неуютным небом. Ничего броского, но отрывать взгляда не хотелось. Притягивал серебристый снег на вершине горы и светлая полоска на широком горизонте.
— Ты в них вроде бы прежний, и все же другой... Не могу объяснить словами. Мягче, что ли, задумчивее и проще,— сказала Вера Леонтьевна.
— Угадала. Я хочу так. Не всегда получается. Вот ощущаю, а краски не приходят... Замечаю такое у своих учеников. Видят свое, а передать не могут.— Архип Иванович вздохнул.— Хорошие они у меня. Скучаю без них. Ты не против — в воскресенье поеду к ним.

Она подошла к мужу, прислонилась головой к груди да так и застыла, словно прислушивалась к биению его сердца. Он нежно обнял ее и осторожно погладил по седым волосам. Уже двадцать лет они вместе, а кажется, как один день, все на двоих — и радости и печали.
— К ученикам, как на свиданье, торопишься. Не завелась ли меж ними какая-нибудь молодка?
— Непременно, голубушка. И давно,— ответил он.
— Кто же, если не секрет?
— Конечно, не секрет. Зовут ее — живопись. В нее влюблены молодые, и я на старости лет не изменяю.

Утром он уехал на дачу, что находилась вблизи станции Подсолнечная. Летом здесь жили и работали ученики Академии художеств и Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Недалеко от дачи его увидел Михаил Латри.
— Профессор! Здравствуйте! Вот здорово! — радостно выкрикнул он и бросился что есть силы вперед.

Архипа Ивановича встречали возбужденные ученики:
— Ура! Учитель приехал! Батько наш...

Когда немного угомонились, Рылов предложил:
— Сегодня весь день посвящаем нашему профессору. Во-первых, устраиваем игры на озере, а во-вторых, ужин. Можно, Архип Иванович?
— Вы уже все без меня решили,— ответил Куинджи.

...Профессор даже не заметил, как втянулся в игру, стал болеть за ее участников. Сначала провели состязание по плаванию, затем — лодочных гребцов. Устроили баталию со взятием лодок на абордаж. Голый по пояс, с поседевшей, как у Нептуна, бородой, Архип Иванович стоял на берегу и опирался на весло. Выбрасывал вперед руку и командовал:
— Справа! Справа заходи... Я говорю!

Вечером над притихшей дачей зажглись бенгальские огни. В назначенный час вспыхнула ракета — сигнал для сбора в столовой. За накрытые столы, уставленные цветами, уселись хозяева и гости — молодые парни и нарядные девицы с соседних дач. В самый разгар шумного ужина в столовую вошел Калмыков. Над головой он держал поднос с горкой больших бокалов. На подносе Чумакова стояли рюмки и стаканчики. За ними с бутылками в руках важно шествовали Рылов, Зарубин и Химона.

Химона на правах старшего произнес:
— Я думаю, длинные речи не в наших правилах. Наш первый тост за дорогого Архипа Иваныча.
— За учителя! За нашего профессора!
Куинджи встал, заговорил громче обычного:
— Друзья! Эт-то... тост хороший. Но не только за меня, а за все наше: за вас, за меня, за них. За все искусство, за молодость, за счастье. Вот так!

Вскоре вокруг него сидели захмелевшие ученики. Наперебой рассказывали о летней практике, приглашали остаться на даче хотя бы на недельку. Раскрасневшийся Зарубин вскочил на ноги и выкрикнул:
— Та ви ж наш батько, Архипе Івановичу! Ану, хлопці, заспіваймо!

Характер Куинджи был не по душе некоторым членам совета. Их шокировали его резкие выступления в защиту молодежи. А еще больше бесила материальная помощь нуждающимся. Девять человек не смогли заплатить за обучение, совет постановил исключить их из Академии. Архип Иванович узнал об этом и внес за них всю сумму. Он предложил не тратить академические деньги на ремонт огромных профессорских квартир. Пусть их ремонтируют сами жильцы, а средства передать на пособие ученикам. И тут же отказался от половины своей квартиры.

Не раз выручал кассу взаимопомощи учеников. Она существовала за счет постоянной выставки полотен молодых художников. Картины охотно покупала публика, деньги шли в кассу, и она выдавала ссуды под будущие работы. Но иногда в кассе не оказывалось денег, необходимых на уплату за обучение. Тогда Куинджи вносил свои. Каждый год в январе касса устраивала костюмированные балы в зале Дворянского собрания. Они собирали много народу и приносили большие доходы, а бывало — и немалые убытки. И снова на выручку приходил Архип Иванович.

Ученики все сильнее тянулись к профессору, и он для них не жалел себя. На верхних этажах в отдельных мастерских работали над дипломными картинами Химона, Борисов, Вроблевский, Рушиц, Столица, Пурвит, Курбатов, Бондаренко. Архип Иванович каждый день бывал у них, давал советы, указывал на просчеты. А по вечерам собирались вокруг самовара, ели традиционные сосиски с булочками и чаевничали. В беседах не замечали времени, расходились по домам в полночь. Шумливые, возбужденные, выбегали из Академии на морозный воздух, бросались снежками, толкали друг друга в сугробы. В длинной шубе с капюшоном и в высокой котиковой шапке, с массивной тростью медленно шел Архип Иванович в кругу старших учеников, более степенных и рассудительных. Разговор о живописи не утихал и на улице.
— Тебя, Николай, к сказкам тянет,— сказал Пурвит, обращаясь к Рериху.— Но сказка ведь не реальность.
— Все зависит от исполнения,— возразил тот.— Как ты себе представляешь героев и обстановку.
— Верно,— поддержал Куинджи.— Одни способны написать даже грязь на дороге. Но разве это реализм? Меня упрекали в нереальности лунного света. Такого, мол, не бывает. Что ж, кто как видит.
— Картина не должна быть зеркалом действительности,— подхватил Борисов.— Общий тон ее — результат личного настроения и восприятия натуры. Писать детали Шишкин научил бы. А тому, что сидит в моей душе, что выразить надо,— кто научит?
— Вы правильно говорите, Саша,— отозвался профессор.— Нужно самому сделать так, чтобы иначе и сделать не могли. Свое неповторимо... Вот, забыл совсем! — воскликнул он.— Завтра у нас большой гость. Посмотрим такое, что, может, один лишь он делает. Придет Иван Константинович Айвазовский. Надо приготовить холст, краски, палитру,— сказал Куинджи.— Покажет, как пишут море...

Айвазовский хорошо знал картины Куинджи и не случайно направил в его мастерскую своего внука Михаила Латри. Но ему и в голову не приходило, что этот знаменитый пейзажист когда-то пятнадцатилетним пареньком показывал ему свои наивные этюды и покрасил по его просьбе забор в усадьбе. Не поддерживал Иван Константинович утверждение критики, что талантливый певец света его ученик, а ведь таким и не грех было гордиться. И Куинджи, словно в знак солидарности с ним, заявлял:
— Не знаю, почему называют меня учеником Айвазовского? Я у него никогда не учился.

После выхода Шишкина из профессоров мастерская куинджистов разместилась в четырех комнатах. В самой большой из них с утра собрались возбужденные ученики. В углу, у самого окна, на мольберте стоял чистый холст, на табурете лежали краски и палитра с кистями. Семенящей старческой походкой в сопровождении Куинджи в комнату вошел Иван Константинович, совершенно седой, с густыми обвислыми, ниже бритого подбородка белыми бакенбардами. Несмотря на свои восемьдесят лет и сутуловатость, он выглядел довольно бодро, широко улыбался и кивал головой, отвечая на приветствие собравшихся, Архип Иванович повел его по мастерской, показывая этюды и картины учеников. Маринист на ходу хвалил их, то и дело говоря:
— Хорошо... Хорошо... Так, так... Просто прекрасно. Возле полотна Рериха он остановился и воскликнул:
— А кто тут сказки рассказывает? — Вгляделся в выразительного великана на фоне ярко-лимонного неба.— Сказка, настоящая сказка. Правда и сказка — все вместе.

Повернулся, чтобы идти дальше, но вдруг спросил:
— А почему я не вижу своего внука?
— Я здесь, дедушка,— отозвался смущенный Латри, выглядывая из-за плеча Борисова.
Архип Иванович пригласил Айвазовского к мольберту с чистым холстом и попросил:
— Иван Константинович, для учеников... Покажите, как надо море писать.

Художник чуть исподлобья взглянул на молодых людей, улыбнулся и, кхекая, стал проверять кисти, потрогал пальцами холст. Когда на палитру выдавил первую краску, Богаевский и Рылов засекли на часах время... Чудо вершилось на глазах у изумленных учеников. Холодный белый холст под рукой великого мастера задышал морским простором. От каждого взмаха кисти рождались бушующие волны, на них играли солнечные пятна и рассеивались живые блики. Белопенные буруны наваливались на берег. В комнату ворвался соленый запах необузданной морской стихии.

В напряженной тишине совершенно неожиданно прозвучала просьба Архипа Ивановича, не менее взволнованного, чем его ученики:
— Эт-то, корабль надо.
Иван Константинович кивнул, заученным движением кисти в одну и другую сторону изобразил белый корабль с оснасткой. Ощущение шторма после этого еще больше усилилось. Художник в левом углу поставил свою подпись и отвернулся от мольберта. Тяжело опустил руки с палитрой и кистью, слегка склонил голову, словно благодаря за внимание. Взлетели шумные аплодисменты.
Довольные увиденным, радостные, забыв про головные уборы и верхнюю одежду, академисты вышли на морозный воздух и усадили Ивана Константиновича в карету.

1-2-3-4-5-6-7-8

Ночь на Днепре (1882 г.)

Ночной пейзаж

На фоне заката