Повесть о Куинджи. Глава 8. Страница 1

1-2-3

Новые печали ждали Куинджи в Петербурге. Великий князь Константин, который приобрел «Ночь на Днепре», отправился в кругосветное путешествие. Картину он приказал поместить в кают-компании корабля.

Узнав об этом, Архип Иванович возмутился: «Погубить произведение из прихоти, спалить под тропическим солнцем, испортить морскими испарениями! Как же не подумать о его ценности?»

Он старался подавить в себе негодование, но внутренний голос подсказывал: «Другой такой картины теперь не написать». Он вложил в нее всю свою душу, вдохновение и мастерство. Тургенев вступился за нее. Во время стоянки фрегата в Шербурге писатель просил великого князя, чтобы на время плаванья он оставил это великое произведение на выставке в Париже. Так была бы спасена картина, и парижане узнали б о достижениях русского искусства. «Ночь на Днепре» разрешили экспонировать в богатом салоне, но через неделю князь затребовал картину обратно на корабль.

Куинджи почувствовал себя беспомощным. Значит, и следующее его полотно может погибнуть по прихоти великого князя или любого другого сановного лица. Ведь не все же может скупить Третьяков. Художник горевал: кто будет любоваться его произведениями, когда все живое задавлено и порабощено, когда один за другим закрылись даже либеральные журналы?

После смерти Петра, проехав по родным местам, он снова увидел родину. Страна изменилась с тех пор, как прошел по ней Куинджи от края до края, с юга на север. Железные дороги опоясали центр и запад, дошли до Поволжья, до Крыма. Во многих, ранее захолустных местечках дымились теперь фабрики. Казалось, что будет народу легче. Куда там! Как и раньше, поднимались волнения, по-прежнему истомленный народ жаждал земли и свободы.

Усталый, опустошенный, бродил Куинджи по своей мастерской. Нет мыслей, нет чувства, чтобы, как прежде, смело и легко взяться за кисть. И что писать? Для чего? Как скрытую мысль о величии и силе русского народа можно выразить в образе родной земли? Да и выйдут ли теперь у него картины, хотя бы равные тем, которые уже видели на выставках?

Палитра покрылась слоем пыли. Мольберт, прислоненный к стене, покосился и мог упасть. Даже не поправив его, Куинджи отошел к окну.

На соседней крыше важно расхаживали галки. Архип Иванович долго смотрел на них, стараясь вспомнить: ведь это было когда-то — он стоял у окна и мучительно думал, и на покатой крыше за окном прыгали тогда нахохлившиеся воробьи? «Да, это действительно было лет восемнадцать назад, вскоре после ареста Антона Никольского».

Архип Иванович спустился вниз, в квартиру, прошел в кухню, где Вера Леонтьевна готовила обед, и смущенно сказал:
— Дай мне, пожалуйста, хлеба.
Она удивилась.
— Будем обедать, все уже готово.
— Птицы там, — нехотя пояснил художник и, взяв большой ломоть, отправился наверх.

Вера Леонтьевна настороженно прислушалась: глухо раздавались шаги по ступеням лестницы, одиноко скрипнула верхняя дверь. «Что случилось с ним? Вот уж полгода, после приезда с юга, он мается, не работает, не пишет картин... Птиц пошел кормить. Это хорошо, может отвлечется от своих мрачных мыслей», — думала она.

Вера Леонтьевна беспокоилась о муже.
С той минуты, когда Куинджи, побывав в Париже, вернулся в Мариуполь и тут же, на пристани, при всех обнял ее, назвал своей невестой и поцеловал, для нее как-то перестало существовать свое «я», оно заменилось долгожданным и радостным «мы». И в счастье и в горе это Понятие было неразделимо, в нём заключался смысл ее жизни.

Скоро Вере Леонтьевне, привезенной мужем в холодный, чужой Петербург, пришлось понять и усвоить, что жизнь не так уж светла, как ей казалось, когда она с девчатами бегала к морю или пела с ними песни в родном Мариуполе. И любить этого сложного, горячего, вспыльчивого человека, с его отношением к творчеству, как к единственной цели жизни, не так уж легко, но и разлюбить его было невозможно. Ведь он тоже любил ее, свою тихую, справедливую Веруньку.

Если случалось ему проявить неуместно свой властный характер, где-нибудь погорячиться, нашуметь или просто поступить не так, как требовалось в обществе, он приходил домой и, помолчав немного, все без утайки рассказывал жене. Она обычно слушала, ласково глядя на него, переспрашивала, что ей казалось непонятным из рассказа мужа. Подумав, Вера Леонтьевна осторожно произносила свой приговор. И на следующее утро Архип Иванович ехал извиняться за свою горячность или, наоборот, прерывал всякие отношения с человеком, его оскорбившим. Так умела Вера Леонтьевна понимать своего мужа.

Однажды, вскоре после женитьбы, когда у Куинджи был только небольшой заработок от продажи картин, произошел памятный для нее случай. Денег, данных ей отцом в приданое, Архип Иванович не трогал. За зиму он скопил на поездку в Мариуполь, но почти перед самым отъездом пришел домой взволнованным и виновато сказал:
— Веруня, ты не собирай вещей, мы не сможем поехать. Я сегодня отдал деньги Ивану Бурову — у него жена тяжело больна, детишки маленькие. Картины его, что написал он в провинции, на прошлой выставке остались не проданы. Ты не сердись, не погибать же семье...

Вера Леонтьевна подошла к нему, положила руки на его плечи.
— За что же сердиться на тебя, если ты самый добрый, самый хороший?
— Так уж и «самый», — смущенно засмеялся Куинджи. Он поднял ее на руки, закружил по комнате. — Это ты у меня самая хорошая...
Так было не раз. А теперь ходит угрюмый, с ней почти не говорит, все о чем-то думает, палитры в руки не берет, значит ему тяжело. Ну как не пожалеть его необидной женской жалостью, в которой забота и нежность, материнская ласка, желанье помочь, а может быть, и спасти его, большого и сильного, очень любимого? ..

Куинджи чувствовал себя плохо. Просиживая целый день в мастерской, он или вовсе не принимался работать, или, взявшись за небольшой этюд, с отчаянием уничтожал его: «Не то, опять не так», — и снова неделю не брал кистей.
Он ходил по мастерской, думал, подходил к большому окну и подолгу смотрел, как суетятся птицы, дожидаясь, когда он бросит им крошек.
С детства Архип любил животных, особенно птиц. Он подбирал слепого щенка, больного котенка, выпавшего из гнезда птенца или галку с подбитым крылом, совал их за пазуху, приносил в сарай, ухаживал за ними, не обращая внимания на насмешки и ругань братьев. Только тетка Дарья нередко помогала ему, снабжала едой для питомцев и, как могла, защищала его от нападок.

Сильный, коренастый, обычно добродушный Архип приходил в ярость и колотил мальчишек, посмевших при нем кинуть камень в собаку или разорить гнездо.
Позднее, уже в Петербурге, Антон, вернувшись с лекций, частенько находил Архипа на крыше: птицы слетались к нему чуть ли не со всего Васильевского острова, подбирали крошки, чирикали, дрались, садились ему на руки, на голову.
— Вот популярность приобрел, птичий друг, лучше бы люди тебя так слушались, — смеялся Никольский. — Пойдем, я тебе интересную книгу принес...

И сейчас, вылезая через чердачное окно на крышу, над которой кружились и кричали галки, Куинджи невольно вспомнил Антона: «Жив ли он? Кем бы он был теперь, если б его не сослали? Профессором, большим ученым? .. — Но все это не вязалось с образом Антона. — Нет, до конца дней своих Антон был бы тем, кем стал уже тогда, — бунтарем и проповедником новых идей. Рано иль поздно, но его ожидала тюрьма или ссылка!»
Вспомнился топот жандармов по коридору, потом политические процессы, которые закончились совсем недавно. Обвиняемыми были люди, называвшие себя защитниками народа. Значит, они продолжали борьбу все эти годы, и Антон Никольский был не один. В прошлом году, еще по дороге в Киев с больным Петром, Архип Иванович узнал о том, что император Александр Второй убит заговорщиками на улице в Петербурге. Позднее выяснилось, что люди, задумавшие и совершившие убийство, были из тех же защитников народной воли. «Антон бы пошел на это? .. — и тут же, еще не найдя ответа, Куинджи подумал: — А он ведь всегда был так беспощадно прав!»

Архипу Ивановичу казалось, что, если бы Антон был тут, в Петербурге, он пошел бы к нему, вместе они разобрались бы в сложном, мучительном противоречии: почему он, художник, недавно достигший такого успеха, не может сейчас работать? Уж не разучился ли он писать?
И снова: о чем писать? Кому станет лучше и легче от его солнечных произведений? Кому и какую пользу принес он за эти годы? Однажды возникшее сомнение разъедало душу: нужен ли людям его прирожденный талант пейзажиста? Ведь не для великого князя писал он свои картины!

Нет, он писал для народа, хотел, чтобы люди радовались, глядя на его картины, испытывали чувство слияния с великой природой. И вот теперь никто больше не увидит его «Ночи на Днепре»!
Никогда еще не было у Куинджи такого опустошения в душе, такого внутреннего разлада. Что повлияло, что стало причиной такого состояния? Тяжелые условия жизни, которые погубили его молодого талантливого друга? Или придавил и его тяжелой лапой гнет царского режима? Он сам не понимал причины.

Куинджи старался, собраться с мыслями, подвести итог своей творческой деятельности за последние десять лет. Что же он сделал с тех пор, как оставил Академию художеств? Нет, ему не в чем упрекнуть себя — все: разум, вдохновение, время он отдавал только творчеству.

А разве не радовались люди его пейзажам? Где же искал он вдохновение и черпал силы все эти годы? В природе, в жизни, наконец — в самом себе. Его собственные идеалы — любовь к людям, желание облегчить им жизнь, подвиг для них, для искусства — утверждали его в творчестве. Может, его надежды не оправдались? Но разве организация передвижных художественных выставок не являлась примером больших начинаний? Разве объединение композиторов в «могучую кучку», как выражался Стасов, не было новой силой, реальной силой, которая подняла и возвеличила русскую национальную музыку, так же, как передвижники — русское национальное искусство?

Это новое и было в том, что искусство наконец отошло от условностей холодного, аристократического академизма, стало черпать могучие силы в творчестве народа, в самой жизни.

Куинджи вспомнил последние выставки, он как будто снова видел картину Ярошенки «Заключенный» — в одиночной камере, спиной к зрителю, на столе стоит человек и тянется к маленькому решетчатому окну, которое почти под потолком. Ясно, что он «политический». Картина волновала, возбуждала протест против жестокости самодержавия.

Следом возникли в памяти картины Верещагина болгарского цикла, — он привез их с театра военных действий. Приглядевшись к его батальным картинам и к публике, среди которой было много крестьян и солдат, Куинджи тогда же отчетливо понял, что «Ночь на Днепре» смотрели с другими чувствами и мыслями, чем картины Верещагина. Его «Ночью» любовались, смотрели, как на «великое чудо» — на полотне оживала природа. А произведения Верещагина заставляли переживать, возмущаться ужасами войны. Русско-турецкая война, которая закончилась в Бол гарии не более трех лет назад, осталась у народа в памяти. И каждый, кто не участвовал в ней, подходя к полотнам, невольно думал: «Так вот оно как было? Неужели настолько ужасно?» Эти картины раскрывали правду жизни, будили гражданские чувства.

И его друзья — художники Репин, Ярошенко, Верещагин продолжают идти по этому направлению, их произведения становятся все сильнее, ярче, правдивее.
«А я? Я почему не могу? Что мешает мне взять в руки палитру, писать свои пейзажи так же взволнованно, вдохновенно, как раньше?
Или искусство сейчас должно только воспитывать, учить народ? Может, не время теперь давать людям отдых, звать их любоваться природой, ее величием и красотой? Или картины мои только для бар, не для народа? Тогда они не нужны.. не для них я писал...»
Неразрешимые вопросы мучили художника, он ходил по своей маленькой мастерской взад и вперед, не находя успокоения... Одиночество становилось невыносимым...

Хорошо хоть Илья Ефимович переселился в Петербург. С наступлением сумерек Куинджи одевался и шел к нему. Хотелось поделиться с другом своими сомнениями, узнать, чем же все-таки в такое время он живет, а может быть, почерпнуть мужества в его убеждениях. Можно было пойти и раньше, но по старой, юношеской привычке Куинджи больше всего боялся помешать работать. Зайдя в мастерскую, Архип Иванович нерешительно остановился в дверях. Было почти темно, но Репин еще перекладывал в углу какие-то холсты. Увидев друга, он подошел к нему.
— Снимай пальто. Что ты такой хмурый? В обиде на меня? За что? — допытывался он.
— На тебя? Нет! Я обижен, должно быть, на целый свет! — с печальной усмешкой сказал Архип Иванович, — Знаешь, какая мне мысль пришла? Ты сейчас там перебирал какие-то этюды, покажи их мне!

Илья Ефимович удивленно поднял брови.
Куинджи замахал руками:
— Знаю, знаю, что ты не любишь, когда их смотрят чужие, пока картина еще не закончена, но я не чужой, я ничего не скажу, ни одного замечания, ни одного вопроса. Ты понимаешь, мне очень трудно сейчас... — признался он.
— Ну, что ж, подожди, пока лампу зажгу. Репин не мог отказать своему старому другу, тем более, что такого взволнованного и молящего тона, такого отчаяния в глазах Куинджи он никогда не видел.

Перебирая этюды, Куинджи вглядывался, присматривался, даже тихонько мычал, но не нарушил данного слова, ничего не опросил, не сделал замечаний.
Вот интеллигент стоит в избе, привязанный мужиками к столбу, на полу валяются листы и книжки: «Значит, ходил в народ, учить, его не поняли и выдают полиции». Вот молодая женщина в пледе и в круглой мужской шапочке — «Курсистка». Вот тюремная камера, железная койка, на ней сидит изможденный, очевидно очень больной арестант, он что-то гордо говорит священнику с крестом.

Но Куинджи молчал, не высказывал своего мнения. Репин не выдержал этого непонятного молчания Куинджи.
— Отказ от исповеди перед казнью, — пояснил он этюд, который долго и пристально рассматривал Архип Иванович.

Куинджи опять ничего не ответил. Он смотрел уже другие этюды и зарисовки — коллекцию современных типов для большой картины. Илья Ефимович потянул Куинджи за рукав.
— Не смотри там, вот же картина, она почти закончена — «Крестный ход в Курской губернии».

Архип Иванович обернулся: на мольберте стояло полотно, как обычно у Репина, растянутое в ширину. Знойный летний день, по пыльной дороге движется разнородная толпа. У одних на лицах слепая вера, у других усталость и безразличие. С чувством собственного достоинства выступает полная барыня, ее охраняет местная знать. С трудом, опираясь на костыли, передвигается горбун. В глубине картины конный урядник замахнулся нагайкой на мужика. Безразлично покачиваются священные хоругви.

В картине все верно: типы и жизнь, композиция и колорит. Архип Иванович вытер лоб, будто сам только что шел среди толпы по пыльной и раскаленной дороге. «Вот Илья видит жизнь, как она есть, и может передать это кистью. А мне всегда подавай величественное, просторное, без этого чувства я не могу подойти к мольберту, не могу создавать картины».

1-2-3

Крым (1905 г.)

Крым. Южный берег (1887 г.)

Крыши. Зима (1876 г.)